Наличие у партизан собственной художественной галереи – событие само по себе уникальное. Пусть располагалась она в доме, а полотна – из обычной простыни, зато популярность – неподдельно высокая. Мстители часто посещали выставку картин Обрыньбы и Гуциева и, конечно, охотно позировали, когда выпадала честь попасть в историю. Кстати, это удалось благодаря тому, что полотна самолетами в 1943 году были переправлены в Москву, экспонировались даже в знаменитой Третьяковской галерее. Сегодня мы расскажем об истории одной из картин – “Выход бригады Дубова на операцию”, что хранится в фондах нашего музея.
Ее эскиз детально обсуждался художником Николаем Обрыньбой с руководством бригады, которое и предложило список из 28 участников соединения, что особенно отличились в боях. Слева командирский состав: в полный рост комбриг Федор Дубровский и комиссар Владимир Лобанок, рядом – начальник штаба Семен Бородавкин, кадровый артиллерист командир отряда Дмитрий Короленко, заместитель по хозяйственной части Михаил Жуков. За ними – три члена Василий Никифоров, Михаил Диденко, Борис Звонов, потом Дмитрий Фролов и Анатолий Марунька. Крайний слева – Владимир Качан – единственный, кто получил это право не за боевую деятельность, а за общий вклад. Он, в прежнем учитель, кроме работы в штабе вел летопись бригады. На лошадях с автоматами Михаил Чайкин и Иван Чернов. Крайний справа – представитель обкома партии Иван Кицица, который также выходил с бригадой на все рейды. Они в отряде с первых дней зарождения на Ушаччине партизанского движения. Буквально всех писали с натуры сначала углем, который художник также делал сам, “запекая” запечатанные глиной в банке с песком ветки березы и ивы. Только командира отряда А. Маруньку, что погиб в декабре 1942 в бою под Камнем, рисовали по фотографии из паспорта.
Про каждого из них можно писать отдельный очерк, но сегодня хочется поподробнее рассказать про еще одного “чиновника” на переднем плане картины. Это собака Тасс, такое имя по названию телеграфного агентства дал ему партизан Юрий Смоляк.
Какой была первая кличка пограничника – неизвестно. А служил он именно на советской заставе в Кубличах. Если попал в плен – стал полностью соответствовать породе – немецкая овчарка. Майор Цимс – комендант образованного в городке гарнизона – перевоспитал собаку под себя. И развлекался, когда тот по команде на его глазах рвал в кровь женщин. В сентябре 1942 года партизаны провели дерзкую операцию – похитили коменданта из гарнизона “на глазах” у полицаев и немцев. А на следующее утро в партизанский лагерь в лес по следу пришел и Тасс. Сначала жил на привязи в землянке В.Е.Лобанка. Но поскольку до комиссара ежедневно приходило много людей, а человек 16 уже претерпели зубы немецкой овчарки, Владимир Елисеевич передал его художнику Николаю Обрыньбе. Он и подружился с собакой, которого по сути спас от расстрела.
Симпатии между ними возникли тоже не сразу. Тасс был очень злой и сильный, размером с теленка – если Обрыньба сидел на стуле – голова собаки находилась на уровне плеча. Поэтому Обрыньба делал с немецкого служителя советского “партизана” с помощью силы. Засунул в оскалившуюся пасть руку по локоть, сильно притянул за ошейник и оседлал, после чего хорошо отхлестал плеткой. Однако с первого раза уважать себя не заставил. Приведенный в землянку Тасс не прикоснулся ни к воде, ни к еде, а утром рычал так, что партизаны не решались спускаться с нар. Снова спецоперация, уже с помощью товарищей, и снова Обрыньба верхом на собаке...
Тасс не вылезал из-под нар день. Тогда Обрыньба сам полез под них и начал осторожно гладить лапу – собака отворачивался. На второй день позволил прикоснуться к голове, вечером выпил воды, а потом стал во всем слушать хозяина – и только его. Бросался к любому, когда Обрыньба во время беседы с товарищами ненароком махнул рукой. И сильно обижался, когда на него повышали голос. Сам тоже не лаял без дела. На приказ “голос” лаял только один раз, скажешь два – два. Очень умный был. Захочет поиграть, а Обрыньба пишет картину – возьмет в зубы полено и ждет. Видит, что на него не обращают внимания – принесет шарф, шапку, тулуп и снова с поленом сядет у выхода. Засмеется хозяин и пойдет выгуливать друга. Тасс всегда был рядом во всех боевых операциях. Служил он и бригаде, ловил убегающих предателей.
Погиб Тасс также как солдат, во время боя, когда командир бригады Николай Бурко попросил Обрыньбу поменяться овчарками, взяв для спокойствия на задание обученного и проверенного Тасса.
По материалам сайта "Патриот" Ушацкого района Белоруссии
Хронограф войны. Вспоминает Николай Ипполитович Обрыньба.
Мы стояли перед избой, в которую вводили по три-четыре человека, затем, выпустив, вводили новую партию военнопленных. В избе обыскивали, нет ли оружия и какие документы у кого.
Я вошел в избу. На полу лежала свежая желтая солома, одно из окон завешено одеялом, в комнате находилось человек пять немцев, с ними молодой младший лейтенант. Нас заставили снять и положить на стол вещмешки, противогазы и стали деятельно их потрошить. Один из солдат нашел в моем мешке кусочек сала, весь вывалявшийся в крошках, но отобрал, так же и кусок сахара, оставшийся от энзе. Просматривая санитарную сумку, немцы ничего не взяли, но, найдя банку меда с наклейкой от лекарства, долго крутили в руках, нюхали, затем, решив, что это тоже лекарство, бросили в сумку обратно. Один немец уже снимал с моих брюк ремешок с кавказскими бляшками, подарок моего шурина, и прилаживал поясок к себе, повторяя: "Сувенир, сувенир, гут..." Я понял, что они забирают все, что им кажется пригодным, и меня поразила мелочность: как солдат может брать у солдата кусок сахара, шматочек сала, чистый сложенный носовой платок.
Но вот, рыжий с веснушками фельдфебель вытащил из моего противогаза альбом с фронтовыми рисунками, повторяя "кунстмалер, кунстмалер", и начал его просматривать. Все побросали мешки и тоже заглядывают, тычут пальцами, весело ржут. Лейтенант забрал альбом, просмотрел и спросил по своему вопроснику:
- Откуда?
Я ответил:
- Москау, кунстмалер Академи.
Тут его осеняет идея. Раскрыв альбом на чистом листе, он тычет пальцем, показывая на себя, и повторяет:
- Цайхнэн, цайхнэн портрет.
Я вынул карандаш и начал набрасывать его портрет. Немцы и наши пленные с напряжением застыли, смотрят. Через пять минут все узнают лейтенанта и галдят: "Гут! Прима!.." Вырываю лист с наброском и отдаю лейтенанту. Он задумчиво смотрит, прячет в карман.
...Четырнадцатый день плена. Холм-Жирковский. После десятидневного пребывания за проволокой, где накапливали пленных из числа трехсот пятидесяти тысяч, окруженных немцами под Вязьмой в октябре сорок первого, нас погнали по шоссе на запад. В течение этих десяти дней нам не давали воды, пищи, мы находились под открытым небом. В тот год снег упал в начале октября, стояла холодная, промозглая погода. Здесь мы впервые увидели, как здоровые мужчины умирают от голода.
Движемся уже четвертый день по Варшавскому шоссе в направлении Смоленска, с передышками в специально устроенных загонах, огороженных колючей проволокой и вышками с пулеметчиками, которые всю ночь освещают нас ракетами. Рядом с нами тянется колонна раненых пленных - на телегах, двуколках и пешком. Хвост колонны, перебрасываясь с бугра на бугор, уходит за горизонт. На местах наших стоянок и на протяжении всего нашего пути остаются лежать тысячи умирающих от голода и холода, еще живых добивают автоматчики, упавшего толкнет конвоир ногой и в не успевшего подняться стреляет из автомата. Я с ужасом наблюдал, как доводили здоровых людей до состояния полного бессилия и смерти. Каждый раз перед этапом выстраивались с двух сторон конвоиры с палками, звучала команда:
- Все бегом!
Толпа бежала, и в это время на нас обрушивались удары.
Прогон в один-два километра, и раздавалось:
- Стой!
На дороге. Октябрь 1941
Рисунок на обороте немецкого плаката. Пленные обдирают конскую тушу.
Задыхающиеся, разгоряченные, обливаясь потом, мы останавливались, и нас в таком состоянии держали на холодном, пронизывающем ветру по часу, под дождем и снегом. Эти упражнения повторялись несколько раз, в итоге на этап выходили самые выносливые, многие наши товарищи оставались лежать, звучали одиночные сухие выстрелы, это добивали тех, кто не смог подняться.
Иногда нас сгоняли на обочину дороги, это делалось с целью разминирования дороги; легкие мины взрывались, но для противотанковых нашего веса было недостаточно, и когда по таким образом разминированной дороге пускали немецкий транспорт, он часто взрывался.
Колонна остановилась, только что взорвалась немецкая машина, я достал блокнот и стал делать наброски. Внезапно ко мне подскакал кавалерист и замахнулся плеткой, к счастью, его отозвал проезжавший в открытой машине полковник. Подозвав к себе, спросил, что я делаю? Ответил, что я художник, рисую. Он посмотрел наброски и сказал:
- Нельзя. Мертвых немецких солдат рисовать не надо.
Я метнулся в толпу пленных, шедших по минированной обочине, там не будут искать.
...Талый снег и бледный закат, высокая насыпь, на ней чернеют люди, строящие мост, мост вырисовывается своими ребрами, как скелет огромной рыбы, мы пришли в Ярцево, колонна пленных втягивается в проволочные заграждения, на территорию бывшего кирпичного завода, разделенную на отсеки, с вышками на тонких ногах, на каждой вышке пулеметчик, вышки напоминают пауков.
Всю дорогу я нес на плече сумку с бинтами, ватой, марганцем. Я и двое моих товарищей, Саша Лапшин и Алексей Августович, студенты Московского художественного института, - санитары. Нам пришла мысль просить, чтобы нас направили в госпиталь для раненых пленных. Выйдя из колонны, объяснили часовому свою просьбу, тот окликнул полицейского и послал за врачом. Мы стояли и ждали, мимо нас тянулся поток обессиленных людей, шли, стараясь удержать расползающиеся ноги. Наконец пришел врач, тоже из военнопленных, на наше предложение он сказал, что у него не то что санитаров - врачей больше, чем надо. Но вдруг, что-то вспомнив, предложил нам барак тяжелораненых. Мы с радостью согласились.
Полицейский повел нас через несколько огороженных проволокой зон к деревянному сараю. На дворе уже совсем стемнело.
Открыл нам здоровенный парень, он здесь состоял санитаром. Пропустив внутрь, сразу захлопнул дверь. В темноте мы ничего не различали, но в нос ударил смрадный запах гниющих тел. Мы прижались к дощатой стене, щели ее пропускали воздух и неясный свет. Санитар осматривал нас с нескрываемой враждебностью, я не мог понять его недовольства, наконец он произнес:
- Спать здесь негде. Врачи сюда не заходят. А это все - смертники.
Потрясенные его жестокой откровенностью, он даже не понизил голоса, мы молчали.
- Они все равно обречены, - начал он снова. - Что же вы здесь делать будете?
Тут я решительно заявил:
- Делать будем все, чтобы облегчить людям их страдания, и вообще все, что в наших силах. Ночевать будем здесь, а завтра приступим к работе.
Нары были в три яруса. Вдоль всего сарая тянулся проход шириной семьдесят-восемьдесят сантиметров. Люди лежали пoкотом, плотно прижавшись друг к другу, стараясь согреться. Кто-то тронул меня за рукав, я услышал стон:
- Доктор, доктор, спаси меня, я жить хочу, у меня дом з садочком и детки, их трое, доктор, отрежь мне руку, она горит, только чтоб жить...
Ком подступил к горлу, но, пересилив себя, как мог твердо, ответил:
- Завтра буду смотреть всех и тебе помогу. А сейчас темно.
У меня не хватило мужества сознаться, что я не врач, чтобы не разочаровывать этих обреченных, не лишать их веры. Мои товарищи стояли, не проронив ни слова, раздираемые жалостью и чувством бессилия перед этими страданиями.
"Санитар" полез на свои нары в другом отсеке барака, а мы забрались вниз, под нары, в какую-то яму, еле поместившись в небольшом углублении, и кое-как улеглись.
На этапе. Октябрь 1941. Ров. Апрель 1942
На этапе пленные бросались к трупам лошадей, отрывали куски замерзшего мяса. Конвой стрелял. Справа - ров с трупами военнопленных в лагере Борвуха-1. Рвы длинные, в каждый сбрасывали до трех тысяч трупов, затем рыли новый. Рисунок сделан на обороте немецкого плаката. За срыв плаката - расстрел; за "надругательство" - виселица
Душно, но остроту запахов мы уже перестали ощущать, усталость брала свое. Закрыл глаза, и тут же замелькала мокрая, скользкая дорога и трупы, трупы, трупы... Неподвижно мы лежим в яме среди страдающих, бредящих, умирающих, несмотря на весь ужас, показалось даже уютно тут, мы согрелись, и постепенно нас охватывает дремота. Вдруг теплая жидкость полилась сверху, у меня сразу промокла нога. Сначала я не понял, что это такое, но Сашка сказал:
- Я совсем мокрый, раненые мочатся на нас.
Утро наступило серое, промозглое. Когда мы вылезли из своего убежища, уже все знали, что пришли врачи. Немцы не давали раненым воды, утром доставалось им по кружке чая или кофе - бурды коричневого цвета. Мне же для работы нужна кипяченая вода.