Жил в наших краях грамотей Филька Крючок. Всё у него было крючком: и нос, и спина, и длинные костлявые пальцы. Даже носы у дырявых сапог задирались крючком. К верхней пуговице обтрёпанного плаща его был привязан холстинный мешочек размером с рукавицу, в котором хранились школьная чернильница-непроливайка и ручка с пером «рондо».
Правда, некоторые утверждают, что в холстинном мешочке носил он не чернильницу, а пузырёк и писал не ручкой, а настоящим гусиным пером. Но в остальном рассказы сходятся. Я записал здесь то, что слышал от своей матери.
Как-то проезжал через Куликово поле поэт Жуковский, воспитатель царского сына. И сломалось у его кареты колесо. Пока мужики ремонтировали карету. Жуковский зашёл в крайнюю избу отдохнуть. А там мальчишка сидит на лавке, лубочные картинки рассматривает.
Показал поэт мальчишке буквы. А тот до того ухватистый оказался, что, когда мужики колесо починили, Филька уже все буквы знал и даже писал понемногу. Жуковский очень дивился способностям мальчугана, а мужики — способностям Жуковского.
— Надо же,— говорили они,— в один присест огольца грамоте обучил. Вот что значит умный человек!
Поэт уехал, а мужики всё дивились. И теперь, если нужно было написать письмо в город или жалобу в суд, они шли к Фильке. Очень уж нравился им Филькин почерк — заковыристый, с замысловатыми крючками и завитушками.
«Грамоты писать — не поле пахать!» — быстро сообразил малый и стал всячески отлынивать от нелёгкой крестьянской работы. А за письма, которые писал мужикам, приладился брать плату. И стал он казаться самому себе чуть ли не умнее всех. Но была одна закавыка, которая очень досаждала Фильке. В трудную минуту, когда нужен был дельный совет, люди всё-таки шли не к нему, а к старому деду по прозвищу Живая Память.
«Ведь он же неграмотный! А мужики ему в пояс кланяются, не то, что мне» — думал Филька.
И в сердце его поселилась зависть.
Дед Живая Память действительно был неграмотным, но зато знал и помнил буквально всё, что необходимо в крестьянской жизни: когда рожь сеять, как свадьбы играть, чем лечить зубную боль... И когда он умер, мужики сильно загоревали.
Один Филька не горевал. «Теперь я во всей округе самый умный!» — втихомолку радовался он и стал дожидаться, когда односельчане придут к нему за советом. Но мужики не приходили, а поступали в трудных случаях по своему разумению. Это Фильку и удивляло и злило. Но он молчал, ждал своего часа. И дождался.
Помещик, которому принадлежала деревня, укатил жить в Петербург, а Фильке назначил жалованье и сделал своим управляющим. Малый купил узорный жилет, отпустил усы - закорючки и зажил по-барски.
Сидит, бывало, на крылечке и поглядывает по сторонам. Увидит какого-нибудь мужика, остановит, спросит, как идут дела.
— Дела-то идут,— скажет мужик.— Вот дождика надо бы: хлеб в поле сохнет.
— Да, дождик нужен...— согласится Филька и тут же напишет мужику грамоту:
«Когда идёт дождь, иди впереди него и указуй дорогу, чтобы не прошёл он мимо твоего поля».
Мужик спрячет грамоту в шапку, пойдёт дальше по своим делам. А Филька увидит мальчишку в отцовских сапогах, подзовёт и тому напишет грамоту:
«Помни, отрок: сапоги дольше не протрутся, если их реже надевать».
Так дело и шло: мужики работали, а управляющий Филька писал свои грамоты. Много их у людей накопилось. Летом их никто и не читал — некогда. А зимой соберётся народ на посиделки, читают Филькины грамоты — хохот стоит, словно на представлении скоморохов!
Неизвестно, сколько бы так продолжалось, если бы не вздумал Филька написать своему барину в Петербург о деревенском житье-бытье. Писал долго, старательно и, как ему казалось, очень красиво — со всевозможными завитушками.
Развернул барин Филькино послание, читал-читал, ничего не понял, стал ещё раз перечитывать:
«А новости у нас вот какие:
Акула в половодье пекла блины, и загорелась у неё изба. Мужики переплыли речку в ложке, помогли затушить. Из трубы выгребли три ведра каши.
У Антипа сломалась борода, кузнец сделал ему новую, железную. А так всё у нас хорошо, вороны стали доиться...»
Барин от таких новостей даже за голову схватился! А объяснялось всё очень просто: столько Филька наставил крючков-завитушек, что некоторые буквы стали сами на себя не похожи. Вот и получилась из Акули АКУЛА, из лодки— ЛОЖКА, сажа превратилась в КАШУ, борона у Антипа стала БОРОДОЙ, а вместо коров доились ВОРОНЫ!
Но это бы ещё ничего. Доконала Фильку последняя, самая маленькая закорючка, которая в слове «барин» букву «и» сделала похожей на «а». Это уже звучало как насмешка!
И пошло в судьбе грамотея всё наперекосяк. Из управляющих его помещик выгнал, имение продал, и пришлось Фильке из барского дома снова переселяться в мужицкую избу. Так и жил он — ни пава, ни ворона. И барином не стал, и к крестьянскому труду не привык. От былой его славы остался только пузырёк с чернилами да гусиное перо.
— Учился ты мало, а то бы большим человеком стал, с улыбкой говорили Фильке односельчане.
— Меня и сейчас умные люди ценят! — хвастливо отвечал он и показывал всем затёртую бумажку — письмо поэта Жуковского, которое тот будто бы прислал ему. В письме Филька витиевато именовался «пахарем на ниве просвещения» и «недоразвитым талантом». Точно так, бывало, он любил говорить про себя сам. И люди поняли, что письмо это — настоящая Филькина грамота, а Жуковский тут ни при чём. Все втихомолку посмеивались над грамотеем, но всё- таки жалели его. По-прежнему писал он письма всей деревне, за которые ему кто пяток яиц даст, кто обедом накормит. Так и коротал свой век.
Верно говорится: каким грамотеем ни будь, а умнее народа не станешь.