Владимир Иванович Немцов (1907—1994) — русский советский писатель-фантаст, изобретатель, популяризатор науки, публицист.
Родился в Епифани 9 сентября 1907 года, учился в Туле на рабфаке. Тогда же начал писать стихи, которые печатались в газете «Коммунар». В 1926—1929 годах учился на литературном отделении этнологического факультета МГУ. Увлекался радиоэлектроникой, некоторые его конструкции и научно-популярные очерки о радиотехнике были напечатаны в радиолюбительских журналах и газетах. Поэт и основатель советской школы научной организации труда — А. К. Гастев пригласил В.И. Немцова в Центральный институт труда на должность заведующего конструкторским бюро. Потом В. И. Немцов работал в Военном научно-исследовательском институте связи (НИИС РККА), где стал известным конструктором и изобретателем портативных войсковых радиостанций. Во время Великой Отечественной войны в блокадном Ленинграде он налаживал выпуск радиоаппаратов для Ленинградского фронта, принимал участие в организации военного радиозавода в Баку, работал там главным инженером. Член КПСС с 1945 года, член Союза писателей СССР с 1946 года.
Работая в области военной техники, В.И. Немцов получил более двух десятков авторских свидетельств как изобретатель. В 1944 году он стал лауреатом конкурса на лучшее художественное произведение для детей (1944). Награждён орденами Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, медалями.
Умер 3 января 1994 года.
Родился в Епифани 9 сентября 1907 года, учился в Туле на рабфаке. Тогда же начал писать стихи, которые печатались в газете «Коммунар». В 1926—1929 годах учился на литературном отделении этнологического факультета МГУ. Увлекался радиоэлектроникой, некоторые его конструкции и научно-популярные очерки о радиотехнике были напечатаны в радиолюбительских журналах и газетах. Поэт и основатель советской школы научной организации труда — А. К. Гастев пригласил В.И. Немцова в Центральный институт труда на должность заведующего конструкторским бюро. Потом В. И. Немцов работал в Военном научно-исследовательском институте связи (НИИС РККА), где стал известным конструктором и изобретателем портативных войсковых радиостанций. Во время Великой Отечественной войны в блокадном Ленинграде он налаживал выпуск радиоаппаратов для Ленинградского фронта, принимал участие в организации военного радиозавода в Баку, работал там главным инженером. Член КПСС с 1945 года, член Союза писателей СССР с 1946 года.
Работая в области военной техники, В.И. Немцов получил более двух десятков авторских свидетельств как изобретатель. В 1944 году он стал лауреатом конкурса на лучшее художественное произведение для детей (1944). Награждён орденами Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, медалями.
Умер 3 января 1994 года.
Отрывки из произведения «Параллели сходятся»
…я назвал в числе своих воспитателей книги, отцовский атеизм, который укрепил во мне веру только в собственные силы, без упования на всевышнего, что в становлении характера подростка сыграло очень важную роль. Моё революционное сознание крепло исподволь. Отец не навязывал мне своих взглядов, но ведь были же газеты и книги. Особенную роль в становлении моего революционного сознания сыграл выдающийся революционер и трибун Григорий Наумович Каминский. Он был тогда секретарём губкома. Имя его часто упоминал отец, но я Каминского видел только на трибуне, обычно у дома имени Карла Маркса. Он выступал перед частями Красной Армии, отправляющимися на фронт, на митингах, где призывал рабочих Патронного и Оружейного заводов удесятерить усилия и обеспечить фронт оружием и боеприпасами. С высоко поднятой рукой, с развевающимися курчавыми волосами, голосом,
полным революционной страсти, Каминский призывал: -- Патронники, оружейники... И казалось, что тысячи людей были покорены его темпераментом, могучей силой убеждённости, что отражалось на его прекрасном вдохновенном лице. И это не только казалось. Можно было почти физически ощущать, как тянутся к нему в едином порыве сердца рабочих. Я слышал многих ораторов, но речи Каминского оставили в сознании неизгладимое впечатление. Именно тогда я почувствовал действенную силу живого человеческого слова, и, может быть, отсюда берёт начало моя публицистика. В те времена не существовало радиоусилителей, но какой могучей силой должны были обладать слова, несущиеся над притихшей площадью, слова революционного призыва такого несравненного агитатора, каким был Каминский. Потом, когда услышал Луначарского, Маяковского и других пламенных трибунов, я окончательно убедился в гипнотической силе живого, звучащего слова. Об искусстве живого слова у нас ещё пойдёт разговор, а пока возвратимся к тому времени, когда я мог лишь восхищаться оратором на трибуне и боялся даже подойти к ней. Умер отец, и жизнь начала проверять стойкость моего характера. Вместо того чтобы уехать к матери в Москву, я принял решение остаться в Туле заканчивать девятилетку. А потом что? Мне было уже пятнадцать лет, и я не мог обременять мать лишними заботами -- ей и так трудно с двумя младшими дочками. Тогда губком партии командировал меня на рабфак. Ради памяти отца сделали такое исключение, несмотря на мой юный возраст и отсутствие обязательного тогда производственного стажа.
Вот тут началось моё настоящее воспитание. Жил в общежитии, получал, как и все, десятирублёвую стипендию. На первых порах мне пришлось испытать отчуждение товарищей.
… Здесь уместно упомянуть, что я, впоследствии избравший профессию радиоконструктора, недолюбливал математику, и в школе, и в рабфаке получал хорошие и даже отличные отметки только за решение геометрических задач на построение, а задачи на вычисление меня не интересовали. Видимо, тут и начал определяться мой непостоянный характер. Проявить изобретательность, смекалку -- это я ещё мог, а вот довести до конца дело, казавшееся мне малоинтересным, было не под силу. Такой труд я невзлюбил и стал им манкировать. Это пренебрежение к учению дошло до партийной организации, где на учёте состоял мой отец, и вот меня, пятнадцатилетнего мальчишку, вызвал один из партийных руководителей и сказал: -- Мы за тебя отвечаем, дали возможность продолжать образование, а ты художествами занимаешься. А я действительно, не зная куда направить творческую энергию, занимался "художествами". Ещё будучи в школе, поступил в художественное училище и продолжал там заниматься по вечерам, а на уроках пробовал рисовать карикатуры, которыми потом занялся почти профессионально -- их регулярно печатали в местной комсомольской газете. После разговора в парторганизации я исправил свои промахи, но "художества" не бросил, стал оформлять стенгазету, потом придумал какой-то "рабфаковский крокодил" и рукописный журнал "Грызуны". В то время звучал лозунг: "Грызите гранит науки" -- вот отсюда и пошло это странное название. Всем этим занимался чуть ли не единолично и тем самым постепенно приобретал уважение товарищей. У наиболее активных начали, как говорится, "прорезываться" таланты, и на этой почве крепла наша дружба. А чему могли научить меня товарищи -- тридцатилетние мужчины и женщины, люди, чья юность прошла при капитализме, кто испытал безрадостный труд и лишения, люди, у которых не хватало времени для овладения книжным богатством, редко посещавшие театр, не знакомые с живописью, классической музыкой... Иные ещё не освободились от пагубных привычек прошлого. Из этой среды я стремился взять самое важное -- уважение к труду, целеустремлённость, волю, самозабвенную преданность великим идеям, щедрость души и сознание ответственности перед обществом. И я платил им добро за добро. Мы взаимно обогащали друг друга. Что я им мог дать? Может быть, любовь к книге, живому слову, пробудить стремление к красоте? "Единая трудовая школа", как тогда называлась девятилетка, мне многое дала на уроках литературы, рисования, пения, но ещё больше -- как участнику школьной самодеятельности.
… Не знаю чем это объяснить, но в той Тульской школе очень много внимания уделялось эстетическому воспитанию. Нас учили хорошо читать стихи на школьных вечерах, мы занимались мелодекламацией, то есть музыкальным напевным чтением под рояль. Помню, не раз выступал с мелодекламацией на стихи Бальмонта "Колокольчики и колокола" или "Камыши", построенные на аллитерации -- звукоподражании... Так, например, запомнилось: "Полночной порою, в болотной тиши, чуть слышно, бесшумно шуршат камыши..." Слова, пусть сентиментальные и не очень-то созвучные революционному обществу, но сделано это было мастерски и создавало определённое настроение. Ещё тогда была мода, скажем, на коллективную декламацию. Порою это получалось интересно и внушительно. Из революционной поэзии мы читали "Башню" А.Гастева. Волновали строчки: "Пробивай своим шпилем высоты, ты наш дерзостный башенный мир". Упомянул А.Гастева из-за того, что потом его встретил уже не как поэта, а как учёного-новатора, изобретателя, блестящего организатора, директора Центрального института труда, о чём ещё будет речь впереди. От сольных и коллективных концертных номеров наша школьная самодеятельность перешла к театральным постановкам. Для начала выбрали какую-то инсценировку по сказкам Андерсена. Основной сюжет был построен на сказке "Принцесса и свинопас". Сами писали декорации в духе тогда модного, и не только модного, но и своеобразного интересного художника Сомова. На роль принца, который потом переодевается свинопасом, режиссёр выбрал меня. Костюмы взяли в театральной костюмерной -- бархатные камзолы, шляпы со страусовыми перьями, атласные кринолины фрейлин. Спектакль оказался красочным и по-настоящему театральным, зрелищным, к тому же не лишённым поэтичности, хотя бы потому, что пьеса была в стихах. А стихи мы читать более-менее умели. Помню свой лирический монолог, он начинался так: "О роза голубая, -- обращался принц к необычному цветку. -- Скажи же ей, скажи..." Для зрителей из младших классов это казалось необычным, и потом они меня дразнили: "О, рожа голубая". Подобные насмешки я выносил стойко, ведь не то ещё пришлось вытерпеть ради искусства, когда готовили спектакль. И я и девочка постарше, играющая принцессу, чуть было не отказались от своих ролей после первой же репетиции. По ходу действия принцесса, в обмен на забавную трещотку, должна поцеловать мнимого свинопаса сто раз. Дело, конечно, не в количестве, а в том, что ни она, ни я не смогли себя заставить даже близко подойти друг к другу. Режиссёр согласился эту сцену не репетировать в расчёте, что на спектакле мы отважимся на подвиг во имя искусства. Нас спасло, что по ходу действия фрейлины должны закрывать целующихся своими пышными шлейфами. Так мы и стояли рядом, бешено ненавидя друг друга, лишь от сознания, что зритель верит, будто мы целуемся. В приведённом эпизоде нет подчёркнутого целомудрия. Нет, в этом проявлялась вполне естественная застенчивость, присущая нашему тогдашнему возрасту. Она характерна для большинства молодёжи как двадцатых годов, так и шестидесятых сегодняшнего "атомного века". Неисповедимы причуды памяти. Какие порой неожиданные ассоциации она рождает! Ведь только что я рассказывал о целомудрии, и вдруг вспомнил о кино, и тут напрашивается довольно любопытный пример: на Западе развивается мода на обнажённость тела. Существуют даже общества так называемых "нудистов". В Брюсселе смотрел их пропагандистский фильм. Где-то в райском уголке земли они организовали нечто вроде дома отдыха и ходят там обнажёнными. По условиям цензуры этих голых снимали со спины. Впечатление отвратительное, как будто сидишь в бане. Только это нельзя назвать современной модой. В двадцатых годах у нас тоже развелись доморощенные "нудисты". Ходили по городу грязные, запыленные, с повязками "Долой стыд!". "Было всё это, было", как говорит старый Бен Акиба из драмы "Уриэль Акоста". Совершенно ясно, что в революционной России, занятой в те годы строительством социализма, жалкие пропагандисты общества "Долой стыд" не могли найти поддержки, и я помню, как этих прародительниц будущего стриптиза возмущённые пассажиры трамвая выкинули на улицу, причём без всякого вмешательства милиции. В мою задачу не входит дискутировать по вопросам нравственного воспитания, а потому расскажу только, как этим занимался комсомол в двадцатые годы. Должен оговориться: речь пойдёт лишь о частных случаях, отнюдь не претендующих на обобщение. Но уж если я сел на своего конька, то мне придётся забежать несколько вперед, к студенческим временам. В рабфаке мы числились студентами, чем очень гордились. И в те годы беззастенчиво проявлялись тенденции, ведущие к свободе половых отношений. Именно тогда возникла пресловутая "теория стакана воды", в которой сравнивались случайные связи с естественным желанием выпить стакан воды. Это так же просто, и нечего придавать столь обыкновенному поступку хоть какое-нибудь значение. Вся советская молодёжь, за исключением некоторых отщепенцев или заблуждающихся по недомыслию, решительно осудила даже скромные попытки следовать этой теории, причём борьбу с ней возглавил комсомол. Проблемы пола несомненно должны были волновать молодёжь. Мне помнится, как однажды комсомольская организация собрала актив в самом большом театральном зале города. Вышел секретарь и обратился к присутствующим примерно с такими словами: "Мы собрали вас затем, чтобы поговорить о половом вопросе". Секретарь отметил важность этой темы и в заключение сказал: "А теперь посмотрите пьесу". Не помню названия, но это была одна из первых пьес советского репертуара, а для меня самая первая, так как в то время в театрах я видел лишь классику и ещё живучие модные пьесы дореволюционных лет. Много тогда писали о "новом быте", много об этом говорили на собраниях и у нас в рабфаке. Несколько комсомольцев поняли этот быт по-своему. Сговорившись с такими же, как и они, сторонницами "нового" быта, они перетащили свои кровати в комнату девчат. Но из этого ничего не вышло. На другой день в "Рабфаковском крокодиле" появились мои карикатуры. Сначала ребята тащат кровати, а потом на другом рисунке показано, как они сами вылетают из комнаты и вслед им летят обломки этих кроватей и всякие предметы домашнего обихода. Таков был печальный опыт "новаторов". Я совершенно позабыл об этом эпизоде, но как-то не так давно меня случайно встретил бывший товарищ по рабфаку и с горькой усмешкой сказал: -- А много вы мне и моим друзьям тогда неприятностей сделали. После ваших карикатур начали разбираться, и всех нас исключили из комсомола. Это было для меня новостью, так как в то время я ещё не состоял в рядах комсомола -- боялся не примут из-за моего нерабочего происхождения. Вступил лишь в 1924 году по Ленинскому призыву. Я очень верю в действенность печати, даже стенной, как это было в данном случае, но больше всего верю в нравственную чистоту тех студенток, которые по недомыслию неправильно поняли борьбу за новый быт, но вскоре, когда природная совесть запротестовала, выгнали ребят и побежали в бюро комсомола каяться. Девчонок не исключили, видимо за чистосердечное признание. Я также верю, что ребята проявили джентльменство, и всю вину взяли на себя.
…я назвал в числе своих воспитателей книги, отцовский атеизм, который укрепил во мне веру только в собственные силы, без упования на всевышнего, что в становлении характера подростка сыграло очень важную роль. Моё революционное сознание крепло исподволь. Отец не навязывал мне своих взглядов, но ведь были же газеты и книги. Особенную роль в становлении моего революционного сознания сыграл выдающийся революционер и трибун Григорий Наумович Каминский. Он был тогда секретарём губкома. Имя его часто упоминал отец, но я Каминского видел только на трибуне, обычно у дома имени Карла Маркса. Он выступал перед частями Красной Армии, отправляющимися на фронт, на митингах, где призывал рабочих Патронного и Оружейного заводов удесятерить усилия и обеспечить фронт оружием и боеприпасами. С высоко поднятой рукой, с развевающимися курчавыми волосами, голосом,
полным революционной страсти, Каминский призывал: -- Патронники, оружейники... И казалось, что тысячи людей были покорены его темпераментом, могучей силой убеждённости, что отражалось на его прекрасном вдохновенном лице. И это не только казалось. Можно было почти физически ощущать, как тянутся к нему в едином порыве сердца рабочих. Я слышал многих ораторов, но речи Каминского оставили в сознании неизгладимое впечатление. Именно тогда я почувствовал действенную силу живого человеческого слова, и, может быть, отсюда берёт начало моя публицистика. В те времена не существовало радиоусилителей, но какой могучей силой должны были обладать слова, несущиеся над притихшей площадью, слова революционного призыва такого несравненного агитатора, каким был Каминский. Потом, когда услышал Луначарского, Маяковского и других пламенных трибунов, я окончательно убедился в гипнотической силе живого, звучащего слова. Об искусстве живого слова у нас ещё пойдёт разговор, а пока возвратимся к тому времени, когда я мог лишь восхищаться оратором на трибуне и боялся даже подойти к ней. Умер отец, и жизнь начала проверять стойкость моего характера. Вместо того чтобы уехать к матери в Москву, я принял решение остаться в Туле заканчивать девятилетку. А потом что? Мне было уже пятнадцать лет, и я не мог обременять мать лишними заботами -- ей и так трудно с двумя младшими дочками. Тогда губком партии командировал меня на рабфак. Ради памяти отца сделали такое исключение, несмотря на мой юный возраст и отсутствие обязательного тогда производственного стажа.
Вот тут началось моё настоящее воспитание. Жил в общежитии, получал, как и все, десятирублёвую стипендию. На первых порах мне пришлось испытать отчуждение товарищей.
… Здесь уместно упомянуть, что я, впоследствии избравший профессию радиоконструктора, недолюбливал математику, и в школе, и в рабфаке получал хорошие и даже отличные отметки только за решение геометрических задач на построение, а задачи на вычисление меня не интересовали. Видимо, тут и начал определяться мой непостоянный характер. Проявить изобретательность, смекалку -- это я ещё мог, а вот довести до конца дело, казавшееся мне малоинтересным, было не под силу. Такой труд я невзлюбил и стал им манкировать. Это пренебрежение к учению дошло до партийной организации, где на учёте состоял мой отец, и вот меня, пятнадцатилетнего мальчишку, вызвал один из партийных руководителей и сказал: -- Мы за тебя отвечаем, дали возможность продолжать образование, а ты художествами занимаешься. А я действительно, не зная куда направить творческую энергию, занимался "художествами". Ещё будучи в школе, поступил в художественное училище и продолжал там заниматься по вечерам, а на уроках пробовал рисовать карикатуры, которыми потом занялся почти профессионально -- их регулярно печатали в местной комсомольской газете. После разговора в парторганизации я исправил свои промахи, но "художества" не бросил, стал оформлять стенгазету, потом придумал какой-то "рабфаковский крокодил" и рукописный журнал "Грызуны". В то время звучал лозунг: "Грызите гранит науки" -- вот отсюда и пошло это странное название. Всем этим занимался чуть ли не единолично и тем самым постепенно приобретал уважение товарищей. У наиболее активных начали, как говорится, "прорезываться" таланты, и на этой почве крепла наша дружба. А чему могли научить меня товарищи -- тридцатилетние мужчины и женщины, люди, чья юность прошла при капитализме, кто испытал безрадостный труд и лишения, люди, у которых не хватало времени для овладения книжным богатством, редко посещавшие театр, не знакомые с живописью, классической музыкой... Иные ещё не освободились от пагубных привычек прошлого. Из этой среды я стремился взять самое важное -- уважение к труду, целеустремлённость, волю, самозабвенную преданность великим идеям, щедрость души и сознание ответственности перед обществом. И я платил им добро за добро. Мы взаимно обогащали друг друга. Что я им мог дать? Может быть, любовь к книге, живому слову, пробудить стремление к красоте? "Единая трудовая школа", как тогда называлась девятилетка, мне многое дала на уроках литературы, рисования, пения, но ещё больше -- как участнику школьной самодеятельности.
… Не знаю чем это объяснить, но в той Тульской школе очень много внимания уделялось эстетическому воспитанию. Нас учили хорошо читать стихи на школьных вечерах, мы занимались мелодекламацией, то есть музыкальным напевным чтением под рояль. Помню, не раз выступал с мелодекламацией на стихи Бальмонта "Колокольчики и колокола" или "Камыши", построенные на аллитерации -- звукоподражании... Так, например, запомнилось: "Полночной порою, в болотной тиши, чуть слышно, бесшумно шуршат камыши..." Слова, пусть сентиментальные и не очень-то созвучные революционному обществу, но сделано это было мастерски и создавало определённое настроение. Ещё тогда была мода, скажем, на коллективную декламацию. Порою это получалось интересно и внушительно. Из революционной поэзии мы читали "Башню" А.Гастева. Волновали строчки: "Пробивай своим шпилем высоты, ты наш дерзостный башенный мир". Упомянул А.Гастева из-за того, что потом его встретил уже не как поэта, а как учёного-новатора, изобретателя, блестящего организатора, директора Центрального института труда, о чём ещё будет речь впереди. От сольных и коллективных концертных номеров наша школьная самодеятельность перешла к театральным постановкам. Для начала выбрали какую-то инсценировку по сказкам Андерсена. Основной сюжет был построен на сказке "Принцесса и свинопас". Сами писали декорации в духе тогда модного, и не только модного, но и своеобразного интересного художника Сомова. На роль принца, который потом переодевается свинопасом, режиссёр выбрал меня. Костюмы взяли в театральной костюмерной -- бархатные камзолы, шляпы со страусовыми перьями, атласные кринолины фрейлин. Спектакль оказался красочным и по-настоящему театральным, зрелищным, к тому же не лишённым поэтичности, хотя бы потому, что пьеса была в стихах. А стихи мы читать более-менее умели. Помню свой лирический монолог, он начинался так: "О роза голубая, -- обращался принц к необычному цветку. -- Скажи же ей, скажи..." Для зрителей из младших классов это казалось необычным, и потом они меня дразнили: "О, рожа голубая". Подобные насмешки я выносил стойко, ведь не то ещё пришлось вытерпеть ради искусства, когда готовили спектакль. И я и девочка постарше, играющая принцессу, чуть было не отказались от своих ролей после первой же репетиции. По ходу действия принцесса, в обмен на забавную трещотку, должна поцеловать мнимого свинопаса сто раз. Дело, конечно, не в количестве, а в том, что ни она, ни я не смогли себя заставить даже близко подойти друг к другу. Режиссёр согласился эту сцену не репетировать в расчёте, что на спектакле мы отважимся на подвиг во имя искусства. Нас спасло, что по ходу действия фрейлины должны закрывать целующихся своими пышными шлейфами. Так мы и стояли рядом, бешено ненавидя друг друга, лишь от сознания, что зритель верит, будто мы целуемся. В приведённом эпизоде нет подчёркнутого целомудрия. Нет, в этом проявлялась вполне естественная застенчивость, присущая нашему тогдашнему возрасту. Она характерна для большинства молодёжи как двадцатых годов, так и шестидесятых сегодняшнего "атомного века". Неисповедимы причуды памяти. Какие порой неожиданные ассоциации она рождает! Ведь только что я рассказывал о целомудрии, и вдруг вспомнил о кино, и тут напрашивается довольно любопытный пример: на Западе развивается мода на обнажённость тела. Существуют даже общества так называемых "нудистов". В Брюсселе смотрел их пропагандистский фильм. Где-то в райском уголке земли они организовали нечто вроде дома отдыха и ходят там обнажёнными. По условиям цензуры этих голых снимали со спины. Впечатление отвратительное, как будто сидишь в бане. Только это нельзя назвать современной модой. В двадцатых годах у нас тоже развелись доморощенные "нудисты". Ходили по городу грязные, запыленные, с повязками "Долой стыд!". "Было всё это, было", как говорит старый Бен Акиба из драмы "Уриэль Акоста". Совершенно ясно, что в революционной России, занятой в те годы строительством социализма, жалкие пропагандисты общества "Долой стыд" не могли найти поддержки, и я помню, как этих прародительниц будущего стриптиза возмущённые пассажиры трамвая выкинули на улицу, причём без всякого вмешательства милиции. В мою задачу не входит дискутировать по вопросам нравственного воспитания, а потому расскажу только, как этим занимался комсомол в двадцатые годы. Должен оговориться: речь пойдёт лишь о частных случаях, отнюдь не претендующих на обобщение. Но уж если я сел на своего конька, то мне придётся забежать несколько вперед, к студенческим временам. В рабфаке мы числились студентами, чем очень гордились. И в те годы беззастенчиво проявлялись тенденции, ведущие к свободе половых отношений. Именно тогда возникла пресловутая "теория стакана воды", в которой сравнивались случайные связи с естественным желанием выпить стакан воды. Это так же просто, и нечего придавать столь обыкновенному поступку хоть какое-нибудь значение. Вся советская молодёжь, за исключением некоторых отщепенцев или заблуждающихся по недомыслию, решительно осудила даже скромные попытки следовать этой теории, причём борьбу с ней возглавил комсомол. Проблемы пола несомненно должны были волновать молодёжь. Мне помнится, как однажды комсомольская организация собрала актив в самом большом театральном зале города. Вышел секретарь и обратился к присутствующим примерно с такими словами: "Мы собрали вас затем, чтобы поговорить о половом вопросе". Секретарь отметил важность этой темы и в заключение сказал: "А теперь посмотрите пьесу". Не помню названия, но это была одна из первых пьес советского репертуара, а для меня самая первая, так как в то время в театрах я видел лишь классику и ещё живучие модные пьесы дореволюционных лет. Много тогда писали о "новом быте", много об этом говорили на собраниях и у нас в рабфаке. Несколько комсомольцев поняли этот быт по-своему. Сговорившись с такими же, как и они, сторонницами "нового" быта, они перетащили свои кровати в комнату девчат. Но из этого ничего не вышло. На другой день в "Рабфаковском крокодиле" появились мои карикатуры. Сначала ребята тащат кровати, а потом на другом рисунке показано, как они сами вылетают из комнаты и вслед им летят обломки этих кроватей и всякие предметы домашнего обихода. Таков был печальный опыт "новаторов". Я совершенно позабыл об этом эпизоде, но как-то не так давно меня случайно встретил бывший товарищ по рабфаку и с горькой усмешкой сказал: -- А много вы мне и моим друзьям тогда неприятностей сделали. После ваших карикатур начали разбираться, и всех нас исключили из комсомола. Это было для меня новостью, так как в то время я ещё не состоял в рядах комсомола -- боялся не примут из-за моего нерабочего происхождения. Вступил лишь в 1924 году по Ленинскому призыву. Я очень верю в действенность печати, даже стенной, как это было в данном случае, но больше всего верю в нравственную чистоту тех студенток, которые по недомыслию неправильно поняли борьбу за новый быт, но вскоре, когда природная совесть запротестовала, выгнали ребят и побежали в бюро комсомола каяться. Девчонок не исключили, видимо за чистосердечное признание. Я также верю, что ребята проявили джентльменство, и всю вину взяли на себя.