Живёт в деревне Ивановке мальчишка со старомодным именем—Филипп, Филя. До того бесхитростный и простодушный, что дальше некуда. Люди зовут его Простофиля, а он не обижается.
— A-а, Филя-простофиля пришёл! — кричат соседские девчонки, когда он к ним приходит играть.
Девчонок в этом доме много: и побольше Фили, и поменьше. И все его любят подразнить — просто так, по-свойски. Иногда сёстры повяжут одинаковые платочки в горошек, встанут в ряд — ну, настоящие матрёшки!
— Выбирай невесту, Филя! Кто тебе больше нравится? — хохочут они.
Засмущается Филя и убежит в проулок, к их отцу, который там делает деревянные кадушки и бочки. Сосед всегда встречает мальчишку приветливо:
— Что, надоело тебе девчачье царство? Ну их к лешему... Лучше помоги мне, доску вот постругай.
И Филя, примостившись у верстака на чурбачок, принимался стругать рубанком дощечку. Он охотно брался и за пилу и за стамеску, и сосед не ругал его, а даже хвалил:
— Молодец! Только пилу неправильно держишь.
— А как же?
— Ровней надо, ровней.
Филя старался держать пилу ровнее, и она после этого пилила лучше, не застревала, а к ногам его густым фонтаном сыпались золотистые пахучие опилки. Мальчику так понравилось у соседа-бондаря, что он стал прибегать к нему каждый день. А однажды его возле калитки встретили две «матрёшки».
— Ты чего это, Филя-простофиля, всё вокруг нашего папки вертишься?—сказали они.
— А что?
— Да ничего... Говорила твоя мать, что он — золотой человек?
— Ну, говорила...
— Золотой, да не ваш, понятно? Не ходи больше к нашему папке! Своего надо иметь...
С того дня Филя к бондарю не заходил, а если видел его поблизости, старался спрятаться. Первое время он сильно скучал и, забывшись, утром бежал к соседской калитке. Но, вспомнив дорогой, как его отчитали «матрёшки», вспомнив весь обидный смысл их слов, он стремглав бросался назад.
Вскоре у него нашлось новое развлечение. Неподалёку от их избы в новом кирпичном доме открылась деревенская гостиница, и Филя часто наблюдал из палисадника за её обитателями — шумным командированным людом. Однажды его окликнули:
— Эй, мальчик! Отнеси-ка письмо на почту.
Филя отнёс. И с тех пор его стали посылать то в магазин, то на огород за свежими огурцами, то к роднику за водой. Никогда не знал Филя отцовской ласки, вот и потянулось его сердце к этим небритым, пропахшим мазутом и землей мужчинам. А командированным что? Вертится рядом мальчишечка, ну и пусть. Кто яблоко даст, кто стриженые волосы на макушке поерошит.
— У тебя отец-то есть?—спросил кто-то из шофёров.
— Нету. Помер...
— А хороший был отец-то?
— А не знаю. Меня тогда ещё на свете не было.
— Вон как! — засмеялся из-под кабины другой шофёр, где позвякивал гаечным ключом.— Так не бывает!
— Мамка говорит — бывает.
— Ну, если так... Мамка, конечно, врать не будет.
— Нет, не будет,— согласился Филя.
— А кто он был, она говорила?
— Отец мой?
— Да.
— Ванёк!
Мужики захохотали.
— Кто-кто отец-то у тебя? — сквозь смех переспрашивали они.
— А что?— смеялся вместе со всеми мальчишка.
— Да ничего... Эх, Филя ты, Филя!
— Чего вы гогочете? — остановил товарищей высокий молодой шофёр в солдатской гимнастёрке, на плечах которой ещё темнели следы от погон.— Нашли глупей себя?
— Да уж больно малец забавный,— оправдывались шоферы.
— А что тут такого, расхрабрился Филя.— Мамка говорит, отец самый настоящий Ванёк и был. Шёл он с работы, глядит —воз падает, вот-вот сорвётся в овраг. Стёпка Воеводский его плечом держит. «Помоги, Иван!» Ну, отец и подставил плечо. А возище тяжёлый-претяжёлый, с семенной пшеницей. «Ты, Иван, подержи пока, а я за народом сбегаю»,— Стёпка-то говорит. И в деревню побежал. Ну, пока людей собрал да назад вернулся, отец всё стоит, держит. Потому что если бы отпустил он телегу, и загремела бы она в бучило вместе с лошадью. Подняли мужики воз, вытащили на хорошую дорогу, глядят, а отец сел на обочине и встать не может. Сутки пожил, и всё... А на следующий день, мамка говорит, я родился.
Шофёры слушали Филю молча.
— Ты зачем откликаешься, когда тебя Простофилей зовут?— строго сказал шофёр в солдатской гимнастёрке. Ведь это же обидно!
— А чего ж тут обидного,— отвечал Филя,— Вот моего старшего брата зовут Иван Иваныч. А я ещё маленький, я — просто Филя. Два слова, понимаете?
— Вон оно как,— удивился шофёр его выдумке,—Да ты малый, не просто Филя, ты — Филипп!
И шофёр, подхватив мальчика под мышки, закружил его в воздухе. Перед глазами у Фили замелькали облака, деревья, лица мужиков, трава, снова облака... а сердце его замирало от непонятной радости!
С этого дня в гостинице, которую все называли Дом приезжих, Филя стал свой человек. Он приходил сюда ещё до солнца, как на работу, и ждал, когда выйдет шофёр в солдатской гимнастёрке. Тот просыпался раньше всех свои: товарищей и сразу же принимался осматривать грузовик, который у него часто ломался. Увидев Филю на подножке грузовика, шофёр радостно улыбался:
— Здорово, брат!
И пожимал ему руку. Филя тоже пожимал шоферу руку и солидно спрашивал:
— Ремонтировать будем?
— Придётся... Прямо развалина какая-то, а не машина!
И шофёр открывал капот, копался в моторе или лез под кабину, а Филя подавал ему инструменты— то гаечный ключ, то молоток с зубилом. А между делом они разговаривали.
Всего несколько дней знал Филя этого разговорчивого парня в солдатской гимнастёрке, а уже привязался к нем; как к родному брату. И доверял ему все свои мальчишеские тайны. Впрочем, тайн у Фили почти не было — что на уме, то и на языке. Он рассказал шофёру про соседа-бондаря и его дочерей, про то, почему они не стали с ним водиться.
Рассказал про бабушку, которая родилась ещё при царе, а теперь стала как дитё: заблудится в репьях, думает что это лес, и кричит: «Караул, спасите!» Но больше всего рассказывал Филя про свою мать:
Знаешь, кто наша мамка-то? Василиса Прекрасная! Но такой она раньше только была, а теперь другая...
— Почему же другая?
— Потому отец когда помер, у неё трое нас осталось, сосунков. Да бабушка старенькая четвёртая. И все есть просят. Вот она и стала с тех пор Василисой Премудрой.
Ну и семья у вас. Сказочная! — засмеялся шофёр.
А то нет! согласился Филя.— От отца-то всего одна фотокарточка осталась, мы её на памятник приладили. А мамка говорит: «Есть и другие фотокарточки, вот, они —Иван Иваныч, Петька да Филя. Три сына-богатыря и все — вылитые копии!»
Как-то поехал шофёр на колхозный ток и взял с собой Филю. Мальчишка с гордостью выглядывал из кабины, а когда увидел мать, замахал ей рукой, закричал:
— Мамка, мамка, вот кто золотой человек —дядя шофер! А ты говорила, что сосед...
Но шофёр в это время сильно газанул, машина громыхнула кузовом, и что сказала мать в ответ, Филя не разобрал. Он только видел, как она сердито погрозила ему пальцем.
В конце дня шофёр остановился у деревенского кладбища.
— Знаешь, где отец похоронен?
— Знаю. Мы с мамкой там цветы посеяли — бессмертники называются.
Открыв скрипучую калитку, они пошли среди зарослей сирени и бузины, огибая затравенелые холмики, пахнущие луговой клубникой. Под ногами потрескивали сухие веточки, которые нападали за много лет со старых раскидистых вётел.
Возле дощатого обелиска с самодельной жестяной звёздочкой Филя и шофёр остановились. Шофёр снял кепку, сжал её в кулаке, смотрел, молчал. Молчал и Филя. А с потемневшей от дождей любительской фотокарточки поглядывал на них добродушный молодой мужчина. Воротник клетчатой рубахи его был расстёгнут, и виднелась жилистая шея. А глаза были чуть-чуть прищурены, словно спрашивали: «Ну, как вы там без меня, ребятки? Будьте молодцами!»
— Кто памятник делал?— спросил шофёр.
— Сосед... А звёздочку брат вырезал, Иван Иваныч. Как над солдатской могилой, правда?
— Твой отец и есть солдат,— твёрдо сказал шофер. Душа у него солдатская: настоящий русский богатырь.
И ещё он рассказал мальчику, что у каждого куликовца бывает в жизни свой поединок. Может, и не такой великий, как у легендарного богатыря Пересвета, но тоже героический. И всегда куликовцы выходят победителями, хотя, случается, и погибают...
— Вот и твой отец погиб в поединке,— обняв мальчика за плечи, говорил шофёр.— Погиб, но победил: семенной хлеб спас. Таким отцом гордиться надо, понял?
И они вернулись к машине.
Ночью Филя летал. Ему приснился отец — высокий, красивый, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом. Он стоял на подножке грузовика, а Филя был за рулем, и они куда-то летели, летели! Навстречу им, прямо в лоб, выскакивали то Змей Горыныч, то Кощей Бессмертный, то другие чудища, и у Фили замирало сердце: вот-вот врежутся!
Но отец протягивал вперёд богатырскую руку и легко отодвигал их в сторону. И Филя, оглядываясь, с удивлением замечал, что Змей Горыныч — это всего-навсего небольшая тучка, Кощей Бессмертный — старая конюшня с голыми стропилами, а чудища — колючие кусты татарника... Всё это проносилось сбоку летевшего грузовика. А отец смеялся и что-то говорил, говорил, но что — разобрать было невозможно: все слова его относило встречным ветром.
Так, на лету, Филя и проснулся. И едва-едва дождался рассвета. Ему не терпелось рассказать про свой удивительный сон матери, братьям, старой бабушке, шофёру в солдатской гимнастёрке — всем людям!
— A-а, Филя-простофиля пришёл! — кричат соседские девчонки, когда он к ним приходит играть.
Девчонок в этом доме много: и побольше Фили, и поменьше. И все его любят подразнить — просто так, по-свойски. Иногда сёстры повяжут одинаковые платочки в горошек, встанут в ряд — ну, настоящие матрёшки!
— Выбирай невесту, Филя! Кто тебе больше нравится? — хохочут они.
Засмущается Филя и убежит в проулок, к их отцу, который там делает деревянные кадушки и бочки. Сосед всегда встречает мальчишку приветливо:
— Что, надоело тебе девчачье царство? Ну их к лешему... Лучше помоги мне, доску вот постругай.
И Филя, примостившись у верстака на чурбачок, принимался стругать рубанком дощечку. Он охотно брался и за пилу и за стамеску, и сосед не ругал его, а даже хвалил:
— Молодец! Только пилу неправильно держишь.
— А как же?
— Ровней надо, ровней.
Филя старался держать пилу ровнее, и она после этого пилила лучше, не застревала, а к ногам его густым фонтаном сыпались золотистые пахучие опилки. Мальчику так понравилось у соседа-бондаря, что он стал прибегать к нему каждый день. А однажды его возле калитки встретили две «матрёшки».
— Ты чего это, Филя-простофиля, всё вокруг нашего папки вертишься?—сказали они.
— А что?
— Да ничего... Говорила твоя мать, что он — золотой человек?
— Ну, говорила...
— Золотой, да не ваш, понятно? Не ходи больше к нашему папке! Своего надо иметь...
С того дня Филя к бондарю не заходил, а если видел его поблизости, старался спрятаться. Первое время он сильно скучал и, забывшись, утром бежал к соседской калитке. Но, вспомнив дорогой, как его отчитали «матрёшки», вспомнив весь обидный смысл их слов, он стремглав бросался назад.
Вскоре у него нашлось новое развлечение. Неподалёку от их избы в новом кирпичном доме открылась деревенская гостиница, и Филя часто наблюдал из палисадника за её обитателями — шумным командированным людом. Однажды его окликнули:
— Эй, мальчик! Отнеси-ка письмо на почту.
Филя отнёс. И с тех пор его стали посылать то в магазин, то на огород за свежими огурцами, то к роднику за водой. Никогда не знал Филя отцовской ласки, вот и потянулось его сердце к этим небритым, пропахшим мазутом и землей мужчинам. А командированным что? Вертится рядом мальчишечка, ну и пусть. Кто яблоко даст, кто стриженые волосы на макушке поерошит.
— У тебя отец-то есть?—спросил кто-то из шофёров.
— Нету. Помер...
— А хороший был отец-то?
— А не знаю. Меня тогда ещё на свете не было.
— Вон как! — засмеялся из-под кабины другой шофёр, где позвякивал гаечным ключом.— Так не бывает!
— Мамка говорит — бывает.
— Ну, если так... Мамка, конечно, врать не будет.
— Нет, не будет,— согласился Филя.
— А кто он был, она говорила?
— Отец мой?
— Да.
— Ванёк!
Мужики захохотали.
— Кто-кто отец-то у тебя? — сквозь смех переспрашивали они.
— А что?— смеялся вместе со всеми мальчишка.
— Да ничего... Эх, Филя ты, Филя!
— Чего вы гогочете? — остановил товарищей высокий молодой шофёр в солдатской гимнастёрке, на плечах которой ещё темнели следы от погон.— Нашли глупей себя?
— Да уж больно малец забавный,— оправдывались шоферы.
— А что тут такого, расхрабрился Филя.— Мамка говорит, отец самый настоящий Ванёк и был. Шёл он с работы, глядит —воз падает, вот-вот сорвётся в овраг. Стёпка Воеводский его плечом держит. «Помоги, Иван!» Ну, отец и подставил плечо. А возище тяжёлый-претяжёлый, с семенной пшеницей. «Ты, Иван, подержи пока, а я за народом сбегаю»,— Стёпка-то говорит. И в деревню побежал. Ну, пока людей собрал да назад вернулся, отец всё стоит, держит. Потому что если бы отпустил он телегу, и загремела бы она в бучило вместе с лошадью. Подняли мужики воз, вытащили на хорошую дорогу, глядят, а отец сел на обочине и встать не может. Сутки пожил, и всё... А на следующий день, мамка говорит, я родился.
Шофёры слушали Филю молча.
— Ты зачем откликаешься, когда тебя Простофилей зовут?— строго сказал шофёр в солдатской гимнастёрке. Ведь это же обидно!
— А чего ж тут обидного,— отвечал Филя,— Вот моего старшего брата зовут Иван Иваныч. А я ещё маленький, я — просто Филя. Два слова, понимаете?
— Вон оно как,— удивился шофёр его выдумке,—Да ты малый, не просто Филя, ты — Филипп!
И шофёр, подхватив мальчика под мышки, закружил его в воздухе. Перед глазами у Фили замелькали облака, деревья, лица мужиков, трава, снова облака... а сердце его замирало от непонятной радости!
С этого дня в гостинице, которую все называли Дом приезжих, Филя стал свой человек. Он приходил сюда ещё до солнца, как на работу, и ждал, когда выйдет шофёр в солдатской гимнастёрке. Тот просыпался раньше всех свои: товарищей и сразу же принимался осматривать грузовик, который у него часто ломался. Увидев Филю на подножке грузовика, шофёр радостно улыбался:
— Здорово, брат!
И пожимал ему руку. Филя тоже пожимал шоферу руку и солидно спрашивал:
— Ремонтировать будем?
— Придётся... Прямо развалина какая-то, а не машина!
И шофёр открывал капот, копался в моторе или лез под кабину, а Филя подавал ему инструменты— то гаечный ключ, то молоток с зубилом. А между делом они разговаривали.
Всего несколько дней знал Филя этого разговорчивого парня в солдатской гимнастёрке, а уже привязался к нем; как к родному брату. И доверял ему все свои мальчишеские тайны. Впрочем, тайн у Фили почти не было — что на уме, то и на языке. Он рассказал шофёру про соседа-бондаря и его дочерей, про то, почему они не стали с ним водиться.
Рассказал про бабушку, которая родилась ещё при царе, а теперь стала как дитё: заблудится в репьях, думает что это лес, и кричит: «Караул, спасите!» Но больше всего рассказывал Филя про свою мать:
Знаешь, кто наша мамка-то? Василиса Прекрасная! Но такой она раньше только была, а теперь другая...
— Почему же другая?
— Потому отец когда помер, у неё трое нас осталось, сосунков. Да бабушка старенькая четвёртая. И все есть просят. Вот она и стала с тех пор Василисой Премудрой.
Ну и семья у вас. Сказочная! — засмеялся шофёр.
А то нет! согласился Филя.— От отца-то всего одна фотокарточка осталась, мы её на памятник приладили. А мамка говорит: «Есть и другие фотокарточки, вот, они —Иван Иваныч, Петька да Филя. Три сына-богатыря и все — вылитые копии!»
Как-то поехал шофёр на колхозный ток и взял с собой Филю. Мальчишка с гордостью выглядывал из кабины, а когда увидел мать, замахал ей рукой, закричал:
— Мамка, мамка, вот кто золотой человек —дядя шофер! А ты говорила, что сосед...
Но шофёр в это время сильно газанул, машина громыхнула кузовом, и что сказала мать в ответ, Филя не разобрал. Он только видел, как она сердито погрозила ему пальцем.
В конце дня шофёр остановился у деревенского кладбища.
— Знаешь, где отец похоронен?
— Знаю. Мы с мамкой там цветы посеяли — бессмертники называются.
Открыв скрипучую калитку, они пошли среди зарослей сирени и бузины, огибая затравенелые холмики, пахнущие луговой клубникой. Под ногами потрескивали сухие веточки, которые нападали за много лет со старых раскидистых вётел.
Возле дощатого обелиска с самодельной жестяной звёздочкой Филя и шофёр остановились. Шофёр снял кепку, сжал её в кулаке, смотрел, молчал. Молчал и Филя. А с потемневшей от дождей любительской фотокарточки поглядывал на них добродушный молодой мужчина. Воротник клетчатой рубахи его был расстёгнут, и виднелась жилистая шея. А глаза были чуть-чуть прищурены, словно спрашивали: «Ну, как вы там без меня, ребятки? Будьте молодцами!»
— Кто памятник делал?— спросил шофёр.
— Сосед... А звёздочку брат вырезал, Иван Иваныч. Как над солдатской могилой, правда?
— Твой отец и есть солдат,— твёрдо сказал шофер. Душа у него солдатская: настоящий русский богатырь.
И ещё он рассказал мальчику, что у каждого куликовца бывает в жизни свой поединок. Может, и не такой великий, как у легендарного богатыря Пересвета, но тоже героический. И всегда куликовцы выходят победителями, хотя, случается, и погибают...
— Вот и твой отец погиб в поединке,— обняв мальчика за плечи, говорил шофёр.— Погиб, но победил: семенной хлеб спас. Таким отцом гордиться надо, понял?
И они вернулись к машине.
Ночью Филя летал. Ему приснился отец — высокий, красивый, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом. Он стоял на подножке грузовика, а Филя был за рулем, и они куда-то летели, летели! Навстречу им, прямо в лоб, выскакивали то Змей Горыныч, то Кощей Бессмертный, то другие чудища, и у Фили замирало сердце: вот-вот врежутся!
Но отец протягивал вперёд богатырскую руку и легко отодвигал их в сторону. И Филя, оглядываясь, с удивлением замечал, что Змей Горыныч — это всего-навсего небольшая тучка, Кощей Бессмертный — старая конюшня с голыми стропилами, а чудища — колючие кусты татарника... Всё это проносилось сбоку летевшего грузовика. А отец смеялся и что-то говорил, говорил, но что — разобрать было невозможно: все слова его относило встречным ветром.
Так, на лету, Филя и проснулся. И едва-едва дождался рассвета. Ему не терпелось рассказать про свой удивительный сон матери, братьям, старой бабушке, шофёру в солдатской гимнастёрке — всем людям!
