Ветеринар Якушин дома бывал редко: должность такая беспокойная. Только сядут завтракать, глядь, уж под окном мотоцикл затрещал или машина.
— Ну, отец, опять, небось, за тобой,— скажет Егоровна.
И действительно, входил в избу какой-нибудь парнишка или мужик звать ветеринара на помощь: то телёнок чего-то объелся, раздулся как гора, то бок племенному барану колхозный бык распорол, то ещё что-нибудь случилось. И Якушин откладывал в сторону ложку, вешал на плечо сумку с медикаментами — и в путь.
Провожая его, Егоровна всякий раз открывала в печи заслонку, а в избе двери.
— В добрый час! — говорила она.
Шурка тоже всегда выходил проводить отца.
— В добрый час! — махал он ему рукой.
Отец оглядывался на маленькую фигурку сына, своего стриженого скуластого малыша, и глаза у него становились тёплыми, весенними. Старшие дети уже разлетелись из отцовского гнезда, и вся родительская ласка теперь доставалась Шурке.
От матери мальчик знал, что есть и добрый час, и недобрый. И не только час, но и минута. Соседка у них разозлилась на петуха, который на стол влетел, да и крикнула: «Чтоб ты сдох!» А петух и правда, в ту же минуту сдох — подавился рыбьей головой, какую с тарелки схватил. Потом-то уж соседка пожалела, что злое слово молвила, да петуха не воротишь.
Одно непонятно было Шурке: зачем мать открывает заслонку в печке и дверь настежь распахивает, когда провожает отца?
— Обычай такой,— объяснила сыну Егоровна.— Чтобы в пути его домашнее тепло согревало, чтобы жив-здоров вернулся. Дверь в доме открыта,— значит, дом его ждёт...
Мать разговаривает, а сама без дела не стоит. Посыпала мукой стол, вывалила тесто из кастрюли, раскатывает его скалкой,— значит, будут пироги с яблоками. Шурка вертится рядом, нос в муке вымазал — тоже лепит пирожок. Он у него получается похожим на неведомую птицу.
Поглядывает мать на Шурку, улыбается про себя: хороший у неё сынишка растёт! Добрый, ласковый... Но уж больно доверчивый. Для кого сказка, а для него — живая жизнь. Во всех сказочных человечков верит. Ну да пусть, может, с ними ему жить веселее. А то без сестёр и братьев то, поди, совсем одиноко.
Дрова в печке потрескивают, и на шесток время от времени летят маленькие золотые угольки.
— Ишь, Чур озорует,— говорит мать.
— Какой Чур? — насторожился Шурка.
— Печной дух.
— А он что, живой?
— А как же. Такой маленький старичок с лохматой бородой из дыма. Так-то он невидимый, но иногда людям показывается. Ты приглядись к огню, может, и увидишь.
Шурка придвигает к печке табуретку, садится, смотрит на огонь. Долго смотрит. Но вместо старичка видится ей озорной мальчишка, который просовывает между поленьям свою рожицу и показывает Шурке красный язык. Шурка тоже показал ему язык, но мать заругалась:
— Ты что это? Не смей. Обидится Чур — из нанки дома уйдёт. Тогда хоть топи не топи печку, всё будет холодная.
И мать рассказывает Шурке историю, какую слыхала от своей бабушки, а та — от своей:
— Встретились два печных духа, которые жили в соседних домах. «У меня хозяйка заботливая,— похвалился один,— всегда вовремя и печку побелит, и сажу из трубы вычистит, а шесток заметает чистым берёзовым веником, и ни одного уголька на пол не уронит».— "А у меня такая неряха,— жалуется другой,— вся печь забита золой, вынести лень. Но это ещё полбеды... А вот как скандалить начнёт - меня от её слов так всего и скручивает, словно соломенный жгут. Сегодня ночью я спалю её дом».— «Только смотри, решето не сожги,— говорит первый,— твоя хозяйка вчера у моей взяла, муку сеять...» Ночью у бабы-неряхи сгорел дотла весь дом, а решето осталось целёхонько, даже не закоптилось.
Шурке сказка нравится. Он берёт веник, сметает соринки с шестка и кидает в огонь.
— Мам, а Чур так и живёт в печке?
— Где ему понравится, там и живёт. И в печке, и в печурке, где вон кошка всегда греется. А то залезет в полено или в чурку какую — и сидит. Больше всего он любит берёзовые дрова, вот поэтому они и горят хорошо.
Матери Шурка и верит и не верит: у неё не поймёшь, когда она правду говорит, а когда шутит. Но слушать её интересно.
Якушин давно обещал жене вычистить и поправить колодец во дворе.
— Колодец под боком, а я всё к роднику с коромыслом бегаю, как молодка,— ворчала Егоровна, остановившись среди двора с полными вёдрами.— А тебя, отец, не допросишься воды принести, всё у тебя дела да случаи.
— Сегодня же вычищу, мать. Вот позавтракаем, и сразу же возьмусь.
Но не успел он договорить, как во двор вошёл незнакомый мужчина с кнутом. Дрожки с лошадью он оставил на обочине дороги.
— Иван Лексеич, выручай... корова занемогла: не ест, не пьёт. Что с ней, и ума не приложу.
— Да ты чей будешь-то? — вглядывалась в его озабоченное лицо Егоровна.— Чтой-то не признаю.
— Из Бучалок я. Иван Лексеич меня знает.
— Из Бучалок? — удивилась Егоровна.— Вона какая даль! И едут и едут... Ладно уж из своего колхоза, а то и из соседних стали заявляться. Что ж у вас в Бучалках, ветеринара, что ли, нету?
— Какой там ветеринар...— вздохнул мужик.— Девчонка зелёная.
Пока они разговаривали, Якушин взял свою сумку и вышел во двор:
— Поехали.
А Егоровна так разобиделась, что даже «в добрый час!» ему не сказала. Хлопнула дверью и ушла в избу. И всё у неё пошло кувырком. Печь ни с того ни с сего стала дымить, дрова шипели и чадили, пироги расползались, словно блины. А в довершение ко всему выскользнул из рук горшок со сметаной и, конечно, вдребезги... Взглянула Егоровна на ходики: батюшки, на работу уже пора!
— Шурка, хозяйничай тут сам. Вон яйца сырые, хлеб на полке, молоко в махотке — завтракай один, я побежала...
И Шурка остался хозяйничать. Он заглянул в печку, дрова совсем погасли. Мальчик стал дуть на них, но воздух до дров не долетал. Тогда он влез на табуретку, просунул в чело голову и снова стал раздувать огонь. В лицо ему летела горячая зола, едкий дым щекотал в носу, и Шурка, расчихавшись, слез на пол.
— Чур! Слышишь, Чур?— позвал мальчишка.— Не уходи от нас, ладно?
В трубе что-то загудело, ухнуло, и снова всё смолкло. Шурка постоял, насторожившись: не услышит ли ещё что ни будь? Звякнула щеколда в сенцах, и мальчик обернулся к двери. В избу входила соседка:
— Егоровна, ты дома?
— Все ушли... Я один хозяйничаю.
— Ох, Шурка, беда-то какая на нас навалилась: ящур! Отец твой там воюет с ним. Ну, я тоже побежала... Может, и не пустим его в нашу деревню.
Шурка снова остался один. Ему стало боязно. Он сунул руку в печурку, где всегда грелась кошка,— сейчас там было холодно и пусто, только валялись старые варежки. Значит, Чур ушёл из их дома... Мальчик взял кусок хлеба, залез на печку и накрылся с головой одеялом. Лежал в темноте, думал. Отец воюет с каким-то таинственным и страшным ящуром, а они с матерью даже не проводили его и «в добрый час!» не сказали. Ящур представлялся Шурке огромной, словно колхозный бык, ящерицей с разинутой пастью. А у отца даже ружья нет, только ветеринарная сумка с медикаментами.
Шурка скатывается с печки, настежь распахивает дверь, долго глядит на дорогу, по которой утром уехал отец, и вдруг отчаянно кричит:
— В добрый час, папка! В добрый час!
А в деревне тихо-тихо, будто всё живое попряталось или вымерло. Только где-то далеко на окраине брешут собаки. Шурка постоит, послушает и снова принимается кричать:
— Папка-а! В добрый час!
Рядом с ним остановилась соседка — шла с фермы. От её фуфайки и резиновых сапог пахло лекарством.
— Ты чего это расшумелся?
— Ящура боюсь...
— Ох, батюшки!— засмеялась женщина.— А я уж подумала, не случилось ли чего.
И она объяснила Шурке, что ящур — это не зверь и не чудовище, а такая коровья болезнь. Сейчас на дорогах мужики роют канавы, засыпают их опилками, облитыми лекарством. И всех, кто бы ни шёл и ни ехал, заставляют проходить по этим опилкам: дезинфицируют обувь, чтобы не разносили заразу. А командует всеми Шуркин отец.
— Я только что оттуда,— сказала соседка и погладила Шурку по голове,— Теперь бояться нечего, все пути ящуру закрыли.
Мальчишка повеселел. Он вернулся в избу, заглянул в потухшую печку, постоял, послушал... Но в избе было тихо. Тогда он взял топор и пошёл в проулок, где лежали дрова. Среди напиленных чурбаков нашёл два берёзовых. Один из них был ровный, гладкий, а другой — суковатый.
Шурка начал с гладкого. Чурбачок раскололся легко, с весёлым треском. Но внутри никого не было... Шурка внимательно осмотрел обе половинки и расколол их ещё раз и еще, пока, наконец, они не превратились в груду тонких золотистых лучинок. Остался ещё суковатый чурбачок. Может, Чур спрятался там? Шурка рубанул по нему изо всех сил, и топор так заклинило, что еле-еле удалось вытащить. Ну, конечно же, это проделки Чура!
— Чур, выходи, я тебя нашёл! — обрадовался Шурка. Но сколько он ни бился с суковатым чурбачком, а так и не смог его расколоть. Когда мать и отец вернулись домой, в печи аккуратной клеткой были сложены тонко наколотые берёзовые дрова. А сверху на них лежал суковатый чурбачок - Шурка сунул его целиком.
— Хозяйничаешь, сын? О, да ты у нас хранитель домашнего очага!
— Пап, а вы ящура не пустили в деревню?
— Смотри ты, мать, он всё уже знает! — смеялся отец, снимая пропахшую лекарством одежду.
А Егоровна, поцеловав сына, захлопотала у печки. Хотя и поздно, но решила испечь пироги с яблоками. Дрова, к её удивлению, вспыхнули сразу же и горели весело, дружно. Шурка смотрел на них, щурился и вдруг на месте суковатого полена увидал добродушного старичка с лохматой бородой из дыма.
— Чур вернулся!
И душа у мальчика наполнилась теплом и светом.
— Ну, отец, опять, небось, за тобой,— скажет Егоровна.
И действительно, входил в избу какой-нибудь парнишка или мужик звать ветеринара на помощь: то телёнок чего-то объелся, раздулся как гора, то бок племенному барану колхозный бык распорол, то ещё что-нибудь случилось. И Якушин откладывал в сторону ложку, вешал на плечо сумку с медикаментами — и в путь.
Провожая его, Егоровна всякий раз открывала в печи заслонку, а в избе двери.
— В добрый час! — говорила она.
Шурка тоже всегда выходил проводить отца.
— В добрый час! — махал он ему рукой.
Отец оглядывался на маленькую фигурку сына, своего стриженого скуластого малыша, и глаза у него становились тёплыми, весенними. Старшие дети уже разлетелись из отцовского гнезда, и вся родительская ласка теперь доставалась Шурке.
От матери мальчик знал, что есть и добрый час, и недобрый. И не только час, но и минута. Соседка у них разозлилась на петуха, который на стол влетел, да и крикнула: «Чтоб ты сдох!» А петух и правда, в ту же минуту сдох — подавился рыбьей головой, какую с тарелки схватил. Потом-то уж соседка пожалела, что злое слово молвила, да петуха не воротишь.
Одно непонятно было Шурке: зачем мать открывает заслонку в печке и дверь настежь распахивает, когда провожает отца?
— Обычай такой,— объяснила сыну Егоровна.— Чтобы в пути его домашнее тепло согревало, чтобы жив-здоров вернулся. Дверь в доме открыта,— значит, дом его ждёт...
Мать разговаривает, а сама без дела не стоит. Посыпала мукой стол, вывалила тесто из кастрюли, раскатывает его скалкой,— значит, будут пироги с яблоками. Шурка вертится рядом, нос в муке вымазал — тоже лепит пирожок. Он у него получается похожим на неведомую птицу.
Поглядывает мать на Шурку, улыбается про себя: хороший у неё сынишка растёт! Добрый, ласковый... Но уж больно доверчивый. Для кого сказка, а для него — живая жизнь. Во всех сказочных человечков верит. Ну да пусть, может, с ними ему жить веселее. А то без сестёр и братьев то, поди, совсем одиноко.
Дрова в печке потрескивают, и на шесток время от времени летят маленькие золотые угольки.
— Ишь, Чур озорует,— говорит мать.
— Какой Чур? — насторожился Шурка.
— Печной дух.
— А он что, живой?
— А как же. Такой маленький старичок с лохматой бородой из дыма. Так-то он невидимый, но иногда людям показывается. Ты приглядись к огню, может, и увидишь.
Шурка придвигает к печке табуретку, садится, смотрит на огонь. Долго смотрит. Но вместо старичка видится ей озорной мальчишка, который просовывает между поленьям свою рожицу и показывает Шурке красный язык. Шурка тоже показал ему язык, но мать заругалась:
— Ты что это? Не смей. Обидится Чур — из нанки дома уйдёт. Тогда хоть топи не топи печку, всё будет холодная.
И мать рассказывает Шурке историю, какую слыхала от своей бабушки, а та — от своей:
— Встретились два печных духа, которые жили в соседних домах. «У меня хозяйка заботливая,— похвалился один,— всегда вовремя и печку побелит, и сажу из трубы вычистит, а шесток заметает чистым берёзовым веником, и ни одного уголька на пол не уронит».— "А у меня такая неряха,— жалуется другой,— вся печь забита золой, вынести лень. Но это ещё полбеды... А вот как скандалить начнёт - меня от её слов так всего и скручивает, словно соломенный жгут. Сегодня ночью я спалю её дом».— «Только смотри, решето не сожги,— говорит первый,— твоя хозяйка вчера у моей взяла, муку сеять...» Ночью у бабы-неряхи сгорел дотла весь дом, а решето осталось целёхонько, даже не закоптилось.
Шурке сказка нравится. Он берёт веник, сметает соринки с шестка и кидает в огонь.
— Мам, а Чур так и живёт в печке?
— Где ему понравится, там и живёт. И в печке, и в печурке, где вон кошка всегда греется. А то залезет в полено или в чурку какую — и сидит. Больше всего он любит берёзовые дрова, вот поэтому они и горят хорошо.
Матери Шурка и верит и не верит: у неё не поймёшь, когда она правду говорит, а когда шутит. Но слушать её интересно.
Якушин давно обещал жене вычистить и поправить колодец во дворе.
— Колодец под боком, а я всё к роднику с коромыслом бегаю, как молодка,— ворчала Егоровна, остановившись среди двора с полными вёдрами.— А тебя, отец, не допросишься воды принести, всё у тебя дела да случаи.
— Сегодня же вычищу, мать. Вот позавтракаем, и сразу же возьмусь.
Но не успел он договорить, как во двор вошёл незнакомый мужчина с кнутом. Дрожки с лошадью он оставил на обочине дороги.
— Иван Лексеич, выручай... корова занемогла: не ест, не пьёт. Что с ней, и ума не приложу.
— Да ты чей будешь-то? — вглядывалась в его озабоченное лицо Егоровна.— Чтой-то не признаю.
— Из Бучалок я. Иван Лексеич меня знает.
— Из Бучалок? — удивилась Егоровна.— Вона какая даль! И едут и едут... Ладно уж из своего колхоза, а то и из соседних стали заявляться. Что ж у вас в Бучалках, ветеринара, что ли, нету?
— Какой там ветеринар...— вздохнул мужик.— Девчонка зелёная.
Пока они разговаривали, Якушин взял свою сумку и вышел во двор:
— Поехали.
А Егоровна так разобиделась, что даже «в добрый час!» ему не сказала. Хлопнула дверью и ушла в избу. И всё у неё пошло кувырком. Печь ни с того ни с сего стала дымить, дрова шипели и чадили, пироги расползались, словно блины. А в довершение ко всему выскользнул из рук горшок со сметаной и, конечно, вдребезги... Взглянула Егоровна на ходики: батюшки, на работу уже пора!
— Шурка, хозяйничай тут сам. Вон яйца сырые, хлеб на полке, молоко в махотке — завтракай один, я побежала...
И Шурка остался хозяйничать. Он заглянул в печку, дрова совсем погасли. Мальчик стал дуть на них, но воздух до дров не долетал. Тогда он влез на табуретку, просунул в чело голову и снова стал раздувать огонь. В лицо ему летела горячая зола, едкий дым щекотал в носу, и Шурка, расчихавшись, слез на пол.
— Чур! Слышишь, Чур?— позвал мальчишка.— Не уходи от нас, ладно?
В трубе что-то загудело, ухнуло, и снова всё смолкло. Шурка постоял, насторожившись: не услышит ли ещё что ни будь? Звякнула щеколда в сенцах, и мальчик обернулся к двери. В избу входила соседка:
— Егоровна, ты дома?
— Все ушли... Я один хозяйничаю.
— Ох, Шурка, беда-то какая на нас навалилась: ящур! Отец твой там воюет с ним. Ну, я тоже побежала... Может, и не пустим его в нашу деревню.
Шурка снова остался один. Ему стало боязно. Он сунул руку в печурку, где всегда грелась кошка,— сейчас там было холодно и пусто, только валялись старые варежки. Значит, Чур ушёл из их дома... Мальчик взял кусок хлеба, залез на печку и накрылся с головой одеялом. Лежал в темноте, думал. Отец воюет с каким-то таинственным и страшным ящуром, а они с матерью даже не проводили его и «в добрый час!» не сказали. Ящур представлялся Шурке огромной, словно колхозный бык, ящерицей с разинутой пастью. А у отца даже ружья нет, только ветеринарная сумка с медикаментами.
Шурка скатывается с печки, настежь распахивает дверь, долго глядит на дорогу, по которой утром уехал отец, и вдруг отчаянно кричит:
— В добрый час, папка! В добрый час!
А в деревне тихо-тихо, будто всё живое попряталось или вымерло. Только где-то далеко на окраине брешут собаки. Шурка постоит, послушает и снова принимается кричать:
— Папка-а! В добрый час!
Рядом с ним остановилась соседка — шла с фермы. От её фуфайки и резиновых сапог пахло лекарством.
— Ты чего это расшумелся?
— Ящура боюсь...
— Ох, батюшки!— засмеялась женщина.— А я уж подумала, не случилось ли чего.
И она объяснила Шурке, что ящур — это не зверь и не чудовище, а такая коровья болезнь. Сейчас на дорогах мужики роют канавы, засыпают их опилками, облитыми лекарством. И всех, кто бы ни шёл и ни ехал, заставляют проходить по этим опилкам: дезинфицируют обувь, чтобы не разносили заразу. А командует всеми Шуркин отец.
— Я только что оттуда,— сказала соседка и погладила Шурку по голове,— Теперь бояться нечего, все пути ящуру закрыли.
Мальчишка повеселел. Он вернулся в избу, заглянул в потухшую печку, постоял, послушал... Но в избе было тихо. Тогда он взял топор и пошёл в проулок, где лежали дрова. Среди напиленных чурбаков нашёл два берёзовых. Один из них был ровный, гладкий, а другой — суковатый.
Шурка начал с гладкого. Чурбачок раскололся легко, с весёлым треском. Но внутри никого не было... Шурка внимательно осмотрел обе половинки и расколол их ещё раз и еще, пока, наконец, они не превратились в груду тонких золотистых лучинок. Остался ещё суковатый чурбачок. Может, Чур спрятался там? Шурка рубанул по нему изо всех сил, и топор так заклинило, что еле-еле удалось вытащить. Ну, конечно же, это проделки Чура!
— Чур, выходи, я тебя нашёл! — обрадовался Шурка. Но сколько он ни бился с суковатым чурбачком, а так и не смог его расколоть. Когда мать и отец вернулись домой, в печи аккуратной клеткой были сложены тонко наколотые берёзовые дрова. А сверху на них лежал суковатый чурбачок - Шурка сунул его целиком.
— Хозяйничаешь, сын? О, да ты у нас хранитель домашнего очага!
— Пап, а вы ящура не пустили в деревню?
— Смотри ты, мать, он всё уже знает! — смеялся отец, снимая пропахшую лекарством одежду.
А Егоровна, поцеловав сына, захлопотала у печки. Хотя и поздно, но решила испечь пироги с яблоками. Дрова, к её удивлению, вспыхнули сразу же и горели весело, дружно. Шурка смотрел на них, щурился и вдруг на месте суковатого полена увидал добродушного старичка с лохматой бородой из дыма.
— Чур вернулся!
И душа у мальчика наполнилась теплом и светом.
